человечества»[130].
Кляйн, однако, очень серьезно подходит к дебатам о свободе, которые предлагает Хартленд, отчасти потому, что хартлендцы, по ее мнению, гораздо глубже осознают природу проблемы, чем «зеленые капиталисты». Хартлендцы правы, говорит Кляйн, когда утверждают, что изменение климата вовсе не является «проблемой». На самом деле, говорит она, «изменение климата – это послание, в котором говорится, что многие из самых заветных идеалов нашей культуры более не жизнеспособны». Эти идеалы, разделяемые, по словам Кляйн, как на правом, так и на левом фронте, подразумевают парадигму цивилизации, основанную на прогрессе и расширении, а не на признании и уважении пределов природы, в том числе пределов человеческого понимания и параметров материи и планеты, делающих человеческую жизнь возможной. Непростой урок о свободе, который преподносит изменение климата, заключается, по утверждению Кляйн, в том, что люди смогут продолжить упражняться в ней только в том случае, если перестанут понимать ее как преодоление границ и вместо этого переосмыслят ее как практику переговоров с различными материальными ограничениями, которые придают нашей жизни форму и делают ее возможной.
Такая позиция кажется мне здравой. Правда в том, что наши тела способны выжить лишь в узком диапазоне условий. По словам Маккиббена: «При температуре [выше] 35 градусов по Цельсию (95 градусов по Фаренгейту) и при влажности выше 90 % потоотделение замедляется даже в „хорошо вентилируемых условиях“, и люди способны прожить „лишь пару часов – конкретное время зависит от индивидуальной физиологии“»[131]. Как бы ни впечатляли наши запасы изобретательности и стойкости, в какие бы пузыри дизайнеры одежды ни собирались нас когда-нибудь облачить в великолепном марсианском террариуме, какие бы знаменитости ни отправлялись с экскурсией на проверку невесомости в камере с нулевой гравитацией и как бы руководители «Гугла» ни пытались загрузить свое сознание в облако, мы не можем и не сможем избежать ограничений, составляющих параметры нашего смертного существования, таких как потребность в воде, питании, воздухе, крыше над головой и любви – и я не вижу поводов желать этого. Принятие таких ограничений и работа с ними, в отличие от надежды на освобождение от них посредством некого непредвиденного технологического решения, божественного вмешательства или прокля́того бугалу́[132], требует более рассудительного – некоторые скажут: более взрослого – понимания свободы. (Массуми: «От ограничений никуда не денешься. Ни одному телу не обхитрить гравитацию. Законы – часть каждого из нас, они неотъемлемо связаны с нашими идентичностями… Свобода всегда возникает из ограничений – их творческого преобразования, а не утопического побега от них».)
Раскол между теми, кто жаждет бурить, детка, бурить, и теми, кто хочет предпринять немедленные действия в связи с климатом, зачастую изображается как борьба между теми, кто ценит свободу (мыслимую как свободу выкапывать что угодно, получать из этого какую угодно выгоду, потреблять что угодно и потакать всем своим сиюминутным прихотям), и теми, кто ценит обязательство (мыслимое как долг быть хорошими распорядителями Земли, ответственно сожительствовать с миллионами форм жизни, чья судьба связана с нашей, и думать о благополучии будущих поколений). Проблема этой бинарности в том, что она рискует свести «обязательства» до задиристой морали, а «свободу» – до подлого и корыстного гедонизма. Ни то, ни другое не поможет нам поймать момент, когда нам придется отбросить наиболее изжившие себя – и токсичные – тропы и мифы о свободе или экспериментировать с ее новыми итерациями. Например, мы могли бы представить ограничение как выбор, например: ограничение, необходимое, чтобы НЕ прикасаться к 80 % ископаемого топлива, остающегося под землей, чтобы обеспечить условия, необходимые для продолжения человеческой жизни. (Само собой, преклонение перед ограничениями понимается и применяется по-разному в зависимости от обстоятельств: например, нельзя требовать его от бедных, которые не могут и не должны «ограничивать» себя в единственных доступных им способах заработка.) Как демонстрирует состояние зависимости, повторяющееся, компульсивное удовлетворение сиюминутных желаний редко приводит к эмансипации. И всё же прежде чем глумиться над теми, кто находит свободу в кондиционировании воздуха, уединенной езде на автомобиле, одноразовых упаковках, пластиковых трубочках, гамбургерах или частых авиаперелетах, стоит заметить, что многие из нас испытывают схожие чувства и привязанности, а потому задача состоит в изобретении новых норм, которые покажутся заманчивыми – и даже желанными, – а не в том, чтобы пристыдить людей за одержимость удобствами и образом жизни, который разделяем мы все.
Кроме того, переосмысление свободы в контексте изменения климата заставляет нас задуматься о том, как само это понятие – подобно всем понятиям, которые время от времени занимают человеческий разум, – было сформировано не только феноменами, созданными человеком (рабством, технологиями, различными формами государственного управления и так далее), но и нечеловеческими материалами и силами, с которыми мы, сознательно или нет, находились в партнерстве. Здесь нам пригодится эссе 2009 года «Климат истории: четыре тезиса», автор которого, историк Дипеш Чакрабарти, предлагает нам взглянуть на всю современную историю свободы в ее геологическом контексте:
Но ни в одном обсуждении свободы в этот период, начиная с Просвещения, не было заметно никаких признаков осознания той геологической агентности, которую люди постепенно приобретали в то самое время, когда шли процессы, тесно связанные с обретением свободы. Философы свободы в основном интересовались – и это понятно – тем, как люди могут покончить с несправедливостью, угнетением, неравенством или даже единообразием, которые навязывались им другими людьми или же созданными человеком системами. Геологическое время и хронология разных вариантов истории человечества оставались не соотнесенными друг с другом. По утверждению современных климатологов, дистанция, разделявшая два этих календаря, в настоящий момент оказалась уничтожена. Указанный мной период с 1750 года и до настоящего момента является вдобавок еще и тем временем, когда люди перешли от древесины и других видов возобновляемого топлива к массовому применению ископаемого топлива – сначала угля, а потом нефти и газа. Дворец современных свобод стоит на постоянно расширяющемся фундаменте использования ископаемого топлива.
В этом фрагменте Чакрабарти следует соблазнительно пористому ходу мысли, подмечая темпоральные и структурные отношения между использованием ископаемого топлива и «дворцом современных свобод», при этом не объясняя толком его конкретную природу. (Фраза «дворец современных свобод» выбивает из колеи, поскольку Чакрабарти говорит о тех же 250 годах, что стали высшей точкой трансатлантической работорговли, колонизации, промышленного загрязнения и многого другого. Но Чакрабарти знает об этом, так что, полагаю, дворец, о котором идет речь – это суммарный итог дискурса свободы, сгенерированного в этот период человеческими существами, а вовсе не ее справедливое распределение.)
К счастью, многие пробелы заполнили другие историки и ученые – например, Тимоти Митчелл, который в книге «Углеродная
